Странная история декана Броди

Портрет Роберта Льюиса Стивенсона кисти его друга, художника Джона Сингера Саржента. Справа в кресле – жена писателя Фанни
Сцена из романа Стивенсона: доктор Джекил превращается в чудовище Хайда
Афиша голливудского фильма «Доктор Джекил и мистер Хайд», 1941 год

В 1886 году Роберт Льюис Стивенсон написал свою знаменитую, прославившую его в веках «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда». Что послужило основой этой мрачной фантазии? И неужели у чудовища Хайда был реальный прототип?


Стивенсон-старший позвал сына в свой кабинет. Почтенный инженер-строитель завел знакомую песню:
– Ты совсем не бываешь в церкви, не уважаешь наши традиции, пропускаешь занятия в университете! Тебе не место в клубе студентов, чей девиз – пренебрегать всем, чему учили родители! Ты постоянно употребляешь жаргонные словечки! Куда ты катишься?!
Роберт Льюис Стивенсон ненавидел эти разговоры. Он ненавидел этот кабинет, обшитый дубовыми панелями и уставленный резными шкафами. Это была работа знаменитых краснодеревщиков из мастерской Броди. Последний хозяин фирмы, Уильям Броди, окончил свои дни на виселице в 1788 году. Про него говорили, что он вел двойную жизнь. Может быть, поэтому молодой Стивенсон всегда ощущал какую-то двуличность в убранстве отцовского кабинета.
В тот вечер Роберт Льюис зашел в таверну на окраине Эдинбурга: такие заведения его отец называл грязными притонами. Тут и в самом деле собирались подозрительные личности, воры и проститутки. Неуемное любопытство начинающего писателя влекло молодого Стивенсона в злачные места, он наблюдал жизнь городского дна, запоминал характерные слова и жесты. Поначалу к нему относились настороженно, но вскоре привыкли к юноше богемного вида, с бледным аскетическим лицом, одетому в неизменную бархатную куртку, какие носили в то время художники.
Он сидел перед кружкой эля, попыхивая трубкой. Зал заполнялся клубами табачного дыма, в нем теряли реальные очертания фигуры проституток в ярких нарядах и жуликов всех мастей. Юноша достал записную книжку, карандаш и набросал строки:
Ты любишь, набожный народ,
В багрец и золото рядиться.
Курю, кривя усмешкой рот,
Милей мне мытарь и блудница…
Внезапно перед ним за столом оказался пожилой незнакомец, судя по виду, опустившийся джентльмен. Несмотря на свой старомодный потертый костюм, он держался с большим достоинством и даже высокомерием.
– Как измельчали шотландцы! – воскликнул он, окидывая взглядом зал. – В наше время даже отъявленные преступники были джентльменами! Взять хотя бы Уильяма Броди – доводилось ли вам слышать его историю?
– В общих чертах, – ответил Стивенсон. – В детстве нянька пугала меня этим именем, уверяла, что сам дьявол вселился в него, что он и сейчас бродит по закоулкам Эдинбурга. По странному совпадению, сегодня я уже вспоминал этого человека. Было бы любопытно узнать о нем больше.
 
– О, я знаю его жизнь, как свою собственную! – криво усмехнулся незнакомец, – Только… у меня лучше получается после кружки эля.
Вожделенная кружка тотчас была подана. Сделав несколько глотков, джентльмен начал рассказ.
Уильям Броди был потомком славного клана Броди, чей родовой замок и поныне возвышается среди гор Шотландии. Отец Уильяма владел самой известной мебельной мастерской в Эдинбурге. Искусные мастера под руководством Френсиса Броди изготавливали не только мебель, но и двери, оконные рамы, обшивали дубовыми панелями потолки и стены. Понятно, что клиентами Броди становились люди, что называется, из общества. Дом самого Броди был одним из лучших в Эдинбурге, с величественным входом, арочными окнами; потолок в зале был расписан известным художником.
 Уильям родился 28 сентября 1741 года. Впоследствии у Френсиса и Сесил Броди родилось еще десять детей, но почти все умерли в младенчестве, выжили только две сестры. Отец учил сына ремеслу и приобщал к ведению бизнеса. В молодые годы Уильям уже принимал заказы, заключал контракты, руководил мастерами. В 1863 году его приняли в гильдию краснодеревщиков.
 
Броди-старший умер в 1882 году, и все дело сосредоточилось в руках Уильяма. Он унаследовал дом Броди, несколько строений и участок городской земли, а также 10 000 фунтов. Он стал видным представителем эдинбургского истеблишмента – членом городского совета и деканом (главой) объединения мастеров. С тех пор все называли его декан Броди – общественная должность как бы заменила имя собственное.
Дела Броди шли превосходно, он получал заказы не только от частных лиц, но и от городских властей: оформлял и обставлял библиотеку университета, Главное акцизное управление. Декан всегда одевался со вкусом, как настоящий денди. Роста он был невысокого, но отличался изящной стройностью. Большие карие глаза блестели из-под красиво очерченных темных бровей. Правда, немного портил общее впечатление бледный, нездоровый цвет лица.
Вместе с тем Уильям отличался живым умом и общительностью, среди его близких знакомых были выдающиеся шотландские поэты Роберт Бернс и Роберт Фергюссон, известный художник Генри Ребёрн – все они были членами элитарного сообщества творческой интеллигенции Кейп-клаба. Иногда заседания клуба оканчивались попойками, исполнением озорных стихов и песенок, но такова святая традиция шотландских посиделок.
– Однако это лишь видимая, так сказать, сторона Луны, – продолжал незнакомец. – А ведь в каждой душе есть и сумеречная, потаенная сторона…
Он описывал события так ярко, с такими точными деталями, что Стивенсону казалось, будто он слушает исповедь самого декана Броди.
 

На темной стороне
«Я не женился и не завел семьи, потому что слишком дорожил своей свободой. У меня были две постоянные любовницы, не считая мимолетных увлечений. Я умел скрывать свою тайную жизнь. У первой любовницы Энни Грант было от меня трое детей; старшую дочь мы назвали Сесил в честь моей матери. Впрочем, и вторая подруга, Джейн Уотт, была славная бабенка, она родила мне двоих мальчуганов. Обе мои любовницы до самого конца ничего не знали друг о друге.
Но женщины это так, страстишка. А настоящая страсть у меня была к азартным играм. Я играл в кости ночи напролет, иногда проигрывался в прах, но, бывало, и отыгрывался. В приличном обществе тогда позволительно было играть в карты, а кости метали только в притонах. Так я стал завсегдатаем таверны виноторговца Джеймса Кларка возле Рыбного рынка. По вечерам там играли по маленькой, а настоящая, большая игра начиналась ночью, и только для избранной компании.
Другим «джентльменским пороком» считались петушиные бои. Их устраивал на своем постоялом дворе Майкл Хендерсон. Я так пристрастился к этой забаве, что предпочел бы потерять богатый заказ, нежели пропустить сражение этих пернатых гладиаторов. Впрочем, у Хендерсона играли также и в карты, и в кости. Притом на постоялом дворе непрерывно сменялся состав игроков, здесь легко ставили все на кон, кто-то срывал куш, кто-то проигрывал последнее, а назавтра исчезали и те, и другие.
Через четыре года такой жизни почти все отцовское наследство растаяло; бизнес едва восполнял чудовищные растраты. Вокруг меня вился уголовный сброд, поэтому мысли о преступлении не были чем-то невероятным. Нужен был только подходящий случай.
Однажды мой знакомый сказал, что уезжает по делам. «Значит дом остается без присмотра», – смекнул я. Совсем недавно я менял там дверь и прекрасно знал устройство замка. Ночью, когда пробило полночь, я надел маску, прихватил фонарь, связку отмычек и отправился на свое первое дело. Дверь поддалась без труда, я проник в дом. Пожива была невелика, но я радовался ей, как ребенок, укравший яблоко с лотка разносчика… Когда вернулся из поездки мой приятель, я первым пришел поддержать его и выразить сочувствие. Я даже обещал поднять на городском совете вопрос о борьбе с преступностью!
Потом я вспомнил об одной своей клиентке – богатой старушке. Вообразите, старая дама вернулась из церкви и задремала в кресле с библией в руках. Вдруг прямо перед ней беззвучно появился некто в черной маске, взял со стола ключи от бюро, открыл потайной ящик и выгреб всю наличность, затем поклонился и был таков. Старушка так и осталась сидеть с открытым ртом. Когда шериф спросил, как выглядел преступник, она сказала: «Он был похож на декана Броди!» Ее подняли на смех.
Да что там какая-то старуха! Я чуть было не обобрал жениха собственной сестры, но вовремя остановился, не из-за угрызений совести, а чтобы лишний раз не привлекать внимание полиции к своей персоне.
Я переступил какую-то невидимую черту и почувствовал себя свободным и могущественным. Но теперь мне понадобились сообщники, и я стал приглядываться к обитателям постоялого двора Хендерсона. Здесь уже несколько месяцев ошивался Джордж Смит, слесарь из Бирмингема. Он приехал в Эдинбург на подводе, чтобы завести здесь свое дело, но проиграл уже и лошадь, и повозку. Такого помани только пальцем. Второй подходящий парень был Эндрю Эйнсли, бывший сапожник, ставший профессиональным игроком, этот тоже был готов на все ради денег. Наконец, настоящий выжига Джон Браун, недавно осужденный за воровство на семь лет каторжных работ в колониях, но бежавший из-под стражи. Все трое охотно вошли в мою шайку.
Осенью 1786 года мы сделали пробное ограбление скобяной лавки Маккейна. Смит изготовил ключ, открыл дверь, двое скрылись внутри, двое оставались на стреме. Почти ничего ценного нам не досталось, но дело прошло как по маслу, это было главное...

Не оставляйте ключ при входе
…С тех пор я постоянно высматривал, где поживиться. Я знал, какие замки установлены на дверях многих состоятельных горожан. Впрочем, добыть оттиск ключа было не так трудно. Я бывал во многих домах запросто, а в то время хозяева неизменно вешали ключ на гвоздик при входе. В кармане у меня всегда был кусок мягкой замазки, надо было только улучить момент и сделать оттиск. Дальше приступал в работе наш умелец Смит. Если же ключ все-таки не подходил, в ход шли отмычки.
Награбленное у нас скупал Джон Теккер из Честерфилда – мы нарочно подыскали барыгу подальше от Эдинбурга. Правда, он давал за нашу добычу половину, а то и треть цены. Позднее я арендовал в укромном месте подвал – в этом временном складе мы держали награбленное до отправки Теккеру.
Эдинбург гудел, как ветер в каминной трубе – все только и говорили, что о таинственных грабежах. Лучше бы сменили замки и не оставляли ключи на самом видном месте! Поистине людская глупость правит миром. Шериф Эдинбурга ничего не мог поделать, хотя под его началом служили сто двадцать полицейских. Но это были в основном ветераны, отставники из горных стрелков. Они не способны были справиться даже с подгулявшими молодчиками из пабов, о чем тут толковать!..
Грабежи продолжались полтора года. Новый, 1788 год начался для нас удачно. Восьмого января мы взяли в мануфактурном магазине Энглиса и Харпера шелка и батиста на четыреста фунтов. На этот раз хозяева подняли такой шум, что в Лондоне было слышно. Правительство объявило награду в сто фунтов за поимку преступников, потом накинуло еще полсотни, затем пообещало двадцать гиней и полное прощение тому из преступников, кто донесет на своих подельников.
А мы знай себе пировали и резались в карты и кости. На этой ниве нам тоже удавалось иногда разжиться – ведь мы плутовали сообща. Слесарь Смит навострился делать чудо-кости, которые ложились удачно для нас и несчастливо для наших соперников. Как-то мы обыграли постояльца Джона Гамильтона на одну гинею золотом и двадцать шиллингов серебром. Он понял, что мы жульничаем, и наутро обратился с жалобой в суд. Судейский чиновник пришел взять мои объяснения. Я письменно засвидетельствовал, что никогда не бывал в таких гнусных притонах, никогда не играл в кости и даже не слыхивал о способах мошенничества в игре. Ну, кому поверят – декану Броди или какому-то трубочисту из Портсбурга? Разумеется, разбирательство на том и окончилось.
Иногда наши кражи были импровизациями, мы рисковали из чистого молодечества. Как-то вечером шли по улице мимо магазина Джона Тэппа, вдруг Браун сказал: «Зайду наудачу. Когда в магазине погаснет свет, вскрывайте замок и спокойно делайте свое дело». Он зашел в магазин, разговорился с хозяином, слово за слово, Браун достал бутылку виски и предложил: «А не выпить ли нам?» Тэпп охотно согласился, запер магазин, погасил свет, поднялся с гостем на второй этаж в свою квартиру, и началось застолье. А мы тем временем утащили из магазина 18 гиней, 21 шиллинг, серебряные часы и кольца. Вскоре к нам присоединился Браун – сыт, пьян и нос в табаке.
 
Но еще большей наглостью была кража из библиотеки Эдинбургского университета. Всякий, кто там бывал, видел в витрине под стеклом церемониальную серебряную булаву – с нею ректор выходил в самых торжественных случаях. Понятно, все университетские двери делали мои мастера, все замки прошли через мои руки. Ночью в университете пусто, как на кладбище, дело было легкое, а эффект поразительный. Если бы мы обчистили кафедральный собор, нас и то меньше проклинали бы…

Дело сорвалось
…Да, я полтора года чувствовал себя ночным королем Эдинбурга! Клянусь, мое высокое положение не приносило мне такого удовольствия, как чувство тайной власти и безнаказанности творимого зла. В преступном ремесле тоже есть свои высоты, и мне хотелось совершить нечто еще более потрясающее, небывалое. К тому же я по-прежнему нуждался в деньгах: вся добыча уходила в оплату моих удовольствий. Нужно было нанести решающий удар! И я решил ограбить Главное акцизное управление Шотландии. Туда стекались налоги со всей страны, куш мог составить не одну тысячу фунтов!
Здание акцизного управления располагалось в старинном двухэтажном особняке, огороженном с улицы невысоким решетчатым забором с узорчатой калиткой. Я не раз бывал внутри и знал план помещения. Сходил туда еще раз на разведку вместе со Смитом. Пока я отвлекал расспросами чиновников, Смит сделал оттиск с ключа, висевшего у входа, как в обычном доме. Трудность представляла только массивная дверь хранилища на втором этаже – по мнению Смита, ее можно было вскрыть только ломом.
Браун с Эйнсли по вечерам вели наблюдение за сторожем. Они выяснили, что служащие покидали здание не позже семи часов вечера. В восемь сторож запирал входную дверь и относил ключ к управляющему на дом. В десять часов мимо особняка проходил полицейский дозор. Значит, у нас было около двух часов.
Мой план был таков. Мы входим за ограду, Эйнсли остается снаружи, в случае опасности он должен свистнуть один раз, если приблизится один человек, три раза, если их будет больше. В это время я, Смит и Браун отпираем дверь, входим и запираемся изнутри. Я остаюсь на первом этаже, а Смит и Браун поднимаются наверх, вскрывают дверь хранилища и забирают добычу. На случай отступления у нас будет веревочная лестница, чтобы спуститься через окно в сад позади особняка. Ну, и на этот раз мы решили взять пистолеты. А чтобы запутать следствие, я придумал оставить на месте преступления шпору со сломанной пряжкой: мол, преступник приехал и уехал верхом на лошади, его станут искать где-нибудь в округе, а не в городе.
Подготовка шла четыре недели. Наконец, вечером четвертого марта я оделся во все черное, напялил старый отцовский парик и треуголку, сунул пистолет за пояс, прихватил фонарь и отмычки и отправился на встречу со своей шайкой. Я был в ударе и напевал любимую песенку из «Оперы нищего» Джона Гея, которую часто давали у нас в Королевском театре:
В путь, друзья! Судьба зовет!
Час настал для нападенья,
Ну-ка, парни, прочь сомненья!
Добыча в руки к нам идет!
Мы дождались, пока сторож запрет дверь и уйдет, и тотчас приступили к делу. Входная дверь поддалась легко, все заняли свои места. Смит и Браун вскрыли дверь хранилища и очутились внутри. Каково же было их разочарование, когда они обнаружили там лишь две пятифунтовые банкноты, шесть гиней и несколько серебряных монет разного достоинства. Они продолжали поиски больше получаса, но так и не нашли потайного ящика кассира, в котором, как потом выяснилось, хранилось шестьсот фунтов!
 
Вдруг мы услышали, как кто-то отпирает входную дверь. Поскольку сигнал тревоги не прозвучал, мы предположили самое худшее. Я бросился на второй этаж и сразу к окну, следом за мной остальные, побросав отмычки, лом и маски.
Оказалось, это вернулся один из служащих, забывший какие-то бумаги, с которыми должен был поработать дома. Наш сообщник Эйнсли струсил и пустился наутек, забыв обо всем. Чиновник ничего не заподозрил, зашел в одну из комнат, взял нужные документы и спокойно вышел, заперев за собой дверь. Если бы мы затаились, то смогли бы продолжить дело, а потом уйти, не наследив. Но если бы мы столкнулись с чиновником нос к носу, то, несомненно, пристрелили бы его.
Однако что сделано, то сделано. На другой день мы встретились, поделили скудную добычу и разошлись по домам...
…Я был полностью уверен в своих сообщниках, не сомневался, что и этот неудачный грабеж сойдет нам с рук. Но, оказывается, Браун давно затаил недовольство. Денег мы добывали немного, а риск все возрастал. То, что мы взялись за пистолеты, значительно отягощало нашу вину: за вооруженное ограбление полагалась виселица. Последняя неудача толкнула Брауна на предательство. Газеты по-прежнему печатали обещание правительства: полное прощение сообщнику, если он выдаст всю шайку. И Браун, как Иуда, со своей долей в кармане отправился к шерифу. В ту же ночь были схвачены Смит и Эйнсли.
Весть о поимке ужасных разбойников уже наутро разнеслась по столице. Мне сказал об этом мой слуга, и я чуть не поперхнулся глотком кофе. Но взял себя в руки и стал размышлять: «Если я не арестован, значит, мое имя еще не названо. Вероятно, мои сообщники уверены, что я достану их и в тюрьме, а мое высокое положение и изворотливость помогут мне выйти сухим из воды». Нужно было во что бы то ни стало повидать их и заставить держать язык за зубами. И я отправился прямо в пасть льва – в тюрьму! Как член городского совета я мог входить в любое учреждение, но на этот раз свидание с арестованными воспрещалось всем категорически.
Весь день я провел в мучительных сомнениях, а к вечеру наскоро собрался и пустился в бега. И вовремя: моих подельников прижали хорошенько, и они назвали имя предводителя: «Декан Броди и есть главный злодей!» Им сначала не поверили, но после обыска у меня дома, когда обнаружили потайной фонарь, отмычки, маску и кое-что из награбленного, сомнений ни у кого не оставалось. Эдинбуржцы, вся Шотландия и Англия пережили потрясение, привычный мир словно опрокинулся с ног на голову.
Я был уже в Лондоне, когда вышли газеты с моим портретом и подробным описанием примет. Все же мне удалось сесть на корабль и отплыть в Голландию. Житье мое в городе Остенде было самое плачевное: я снимал тесную комнатушку над пивной, в кармане две гинеи, и весь мой гардероб на мне. Я писал кузену и друзьям с просьбой выслать денег.
Однако пассажиры на корабле опознали меня и сообщили английским властям. Мои письма были перехвачены, установлен мой адрес. Англичане запросили голландцев о выдаче, и, в конце концов, я был арестован и отправлен в тюрьму Эдинбурга.
Суд начался 27 августа 1788 года. Зал заседаний был набит битком, площадь перед зданием суда запружена толпой народа, для поддержания порядка на помощь полицейским был прислан пехотный полк. Меня судили сплошь одни лорды, а возглавлял суд лорд Браксфилд, прозванный «судьей-вешателем». Я знал, что пощады мне не будет, но оделся щеголем и держался молодцом. Мой адвокат Генри Эрскин, лучший в городе, вился ужом, цеплялся к каждому слову обвинителя; моя верная любовница Энни Грант пыталась составить мне алиби; но все попытки защиты провалились. Улики и признания сообщников были неопровержимы. Судей особенно возмущало то, что я, человек из высшего общества, предал идеалы добропорядочности, опорочил имя джентльмена. Лорда Браксфилда особенно возмутило, что я отправился на последнее дело в отцовском парике. Чудак! Да я бы надел и его судейский парик, не будь он так приметен!.. В общем, меня и Смита приговорили к повешенью, Эйнсли – к каторжным работам, а предатель Браун получил прощение.
 
В камере смертников я был прикован цепью к стене, правда, достаточно длинной, чтобы я мог садиться к столу и писать письма. Я разослал их во множестве, в том числе влиятельным господам, но никто не вступился за меня. Время тянулось томительно, от скуки я расчертил пол на клетки и играл в шашки – правая рука против левой.
В ночь перед казнью мне мешали уснуть плотники, стучавшие молотками – они готовили виселицу. Она была, можно сказать, чудом техники: платформа эшафота опускалась, и палачу даже не требовалось выбивать скамью из-под осужденного, он сам собою оказывался повешенным. По странному стечению обстоятельств я чуть не оказался строителем этой смертельной машины, но в тот год деканом был мой конкурент, поэтому он и перехватил городской заказ на строительство виселицы.
Утром первого октября я написал письмо судье: «Милорд! Прошу дозволения, чтобы мое тело сразу после казни было передано моим друзьям для погребения и ни в коем случае не оставалось в тюрьме. Прошу удовлетворить мою предсмертную просьбу». Почему я просил об этом «вешателя», спросите вы?
Когда надеяться уже не на что, остается еще вера в чудо. В Эдинбурге практиковал тогда французский врач Дегравер, обещавший исцеления от любых недугов. Он уверял, что знает тайные места на теле человека, где нужно сделать надрезы, и его искусное кровопускание оживит даже только что скончавшегося. Многие считали его шарлатаном, но кое-кто верил. Я пригласил Дегравера к себе в камеру смертников. Он убедил меня в том, что спасение возможно, и привел известный случай с повешенной Мэгги Диксон – ее сразу вынули из петли, положили в телегу и увезли, а по дороге от тряски она очнулась. Так она осталась жива и свободна – у нас, как известно, дважды не казнят.
Днем, перед самой казнью, я был в добром расположении духа и даже насвистывал мелодию из «Оперы нищего». Площадь вокруг эшафота была заполнена людьми, говорили, что собралось тысяч сорок. Судьи явились в мантиях, офицеры в парадных мундирах, ну и я – краше всех. Непрерывно звонил колокол. Я сам распустил шелковый галстук и надел пеньковый. Что-то не заладилось в механизме, и рабочие полезли под пол чинить. Я заметил в толпе знакомых и успел переброситься ними парой острот по этому поводу. Наконец, платформа пошла вниз, а я вверх…»
Стивенсон хотел спросить, что же произошло потом, но его душил кашель, на платке, приложенном к губам, показалась кровь. Все плыло перед глазами, незнакомец таял и удалялся. Теряя сознание, Стивенсон услышал – или ему пригрезилось? – последние слова:
«Я не Лазарь, а Дегравер не господь бог… Разве что вы, сэр, силой своей фантазии воскресите меня. Может быть, в другом обличье…»

Иногда Броди возвращаются
После казни Уильяма Броди минуло без малого сто лет, его подлинная история была почти забыта. С тех пор на свет явилось много еще более жестоких и дерзких преступников. Но вот легенда о джентльмене-оборотне продолжала жить, обрастая все новыми подробностями. Говорили, например, что врач-иностранец вставил в горло Броди серебряную трубку, благодаря чему повешенный выжил, и его видели там и тут…
Образ таинственного Броди тревожил воображение Роберта Льюиса Стивенсона, как и все детские страхи болезненного ребенка. Он часто вспоминал рассказ странного незнакомца в эдинбургской таверне. И, может быть, ему давно следовало бы изобразить Броди в каком-либо произведении, чтобы выплеснуть его из подсознания. А тут как раз подвернулся случай. Друг и соавтор Стивенсона – Уильям Хенли – предложил:
– Давай напишем пьесу о Броди. Это то, что нужно сегодня для театра!
У Стивенсона были в это время другие замыслы, но Хенли не отставал.
– Я ручаюсь за успех! Мы назовем пьесу «Декан Броди, или Двойная жизнь». А? Каково?
Стивенсон согласился через силу. Может быть, поэтому пьеса вышла поверхностная, без внутреннего огня. И все-таки ее поставили в Лондоне и в Америке, чего не скажешь о других совместных с Хенли творениях.
Однако Стивенсон так и не выдавил из себя Броди. Ни капли.
Прошло еще несколько лет. Стивенсону исполнилось тридцать пять, он уже десять лет был известным писателем, автором «Острова сокровищ», но все еще не мог заработать на жизнь литературным трудом, зависел от старого отца. Суровый пуританин, отец осуждал взгляды и образ жизни сына и фактически лишил его наследства.
Именно в этот период здоровье Стивенсона значительно ухудшилось, после приступа кровотечения он лежал в постели с подвязанной рукой, полуослепший, но и в эти минуты, утверждал, что «счастлив, как король».
 
А тут еще несправедливая и бестактная статья талантливого в общем-то критика Уильяма Арчера. Тот считал, что оптимизм Стивенсона, его увлечение приключениями и романтикой – наигранное жизнелюбие тяжелобольного человека, своего рода бегство от реальных проблем, в том числе от собственного недуга. К тому же статья была написана в ироническом тоне; автор как бы подчеркивал таким образом неискренность Стивенсона.
Писатель никогда не отвечал на нападки критиков, но на этот раз написал Арчеру: «Если вы знали, что я хронический больной, зачем говорить, что моя философия не подобает человеку в таком положении?»
В такие моменты руки опускаются. А между тем денег не было, издатели требовали срочно написать «что-нибудь позанимательнее».
И вот ночью Стивенсон увидел странный и страшный сон. Ему и прежде являлись видения не только во сне, но и наяву. Например, когда он придумал и нарисовал карту Острова сокровищ, чтобы чем-то занять пасынка Ллойда, – сквозь очертания острова вдруг проступили названия глав будущей повести. Бывало, он видел во сне что-то вроде кукольного театра: маленькие человечки двигались, говорили, разыгрывали какую-то мистерию. Часто эти сны воплощались в рассказы Стивенсона.
На этот раз писатель увидел сумеречный туманный город, освещенный редкими тусклыми фонарями. По улице шел пожилой джентльмен, прохожие почтительно раскланивались с ним. Вдруг джентльмен принял какое-то снадобье и на глазах стал превращаться в уродливого карлика. В его облике проявилось нечто дьявольское, и прохожие в ужасе бросались прочь от него. Казалось, сейчас это существо совершит что-то жуткое…
Стивенсон метался и стонал, шептал в бреду:
– Печать зла… Остановите его… Это Броди!
Жена Фанни разбудила его, утерла горячечный пот, попыталась успокоить мужа. Обычно Стивенсон был благодарен жене, когда она прерывала кошмарный сон, но теперь упрекнул ее:
– Ты не дала мне досмотреть, может быть, лучший сюжет в моей жизни!
Однако утром он впервые за несколько месяцев покинул постель, был весел и воодушевлен. Вдохновение – лучший врач для писателя. Стивенсон задумал «повесть ужасов», немного в духе бульварных романов, как он полагал. То-то издатель будет доволен!
Через три дня он уже читал готовый текст Фанни и Ллойду. В этом сочинении злодей Джекил с помощью чудодейственного порошка полностью изменял свой облик, превращался в отвратительного Хайда. Благодаря своему двойнику герой безнаказанно творил злодеяния и ловко уходил от преследователей. Стивенсон читал с упоением, он был очень доволен своим сочинением.
– Ну, что скажешь? – спросил он Фанни. Он читал ей все свои произведения и ценил ее меткие суждения.
– Занимательно, – сказала она. – Но я ожидала большего. Мне кажется, эта вещь достойна стать не просто фантастическим детективом, но и притчей о добре и зле.
 – Ну, знаешь ли! – вспылил Стивенсон. – Ты умеешь извлечь мрак даже из солнечного луча!..
Он выбежал из комнаты. Фанни слышала, как он ходит туда-сюда по кабинету. Через несколько минут послышались приближающиеся шаги. Стивенсон вошел и с порога заявил:
– Ты права! – и швырнул рукопись в пылающий камин.
Фанни вскрикнула, бросилась к камину спасать бумаги, но писатель остановил ее.
– Не надо. Я теперь знаю, о чем эта повесть.
 

Из бездны
Еще через три дня новый вариант был окончен. Так появилась «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Обстоятельства ее рождения тоже сделались впоследствии литературной легендой – так стремительно она создавалась. В частности, все первые слушатели значительно расходились в оценке времени создания и объема текста. Фанни и Ллойд говорили о трех днях, а сам Стивенсон утверждал, что работал над повестью больше двух месяцев. Кто из них был прав? Очевидно, их внутреннее время текло неравномерно, и для писателя, возможно, в три дня уложился значительный период жизни, наполненный множеством душевных событий и переживаний. Много лет Стивенсон интуитивно искал метод изобразить человека, в котором уживаются два разных индивида, но до сих пор это ему не удавалось. Пока он не решил сделать этих «двух в одном» носителями противоположных качеств, приверженцами добра и зла. Вероятно, если бы он писал в сугубо реалистической манере, то впал бы в резонерство. Но Стивенсон привнес элемент фантастики, поместил своих героев в ирреальную обстановку туманного Лондона, – и все сложилось в цельную картину.
Тема двойника, раздвоения личности не впервые возникла в литературе. Ведь и мрачные легенды про оборотней сродни истории Джекила и Хайда. До Стивенсона приступали к этой теме Э.-Т.-А. Гофман в романе «Эликсиры дьявола» и Эдгар По в рассказе «Вильям Вильямсон». Но Стивенсон первым поставил философский, нравственный вопрос выше интригующего сюжета и фантастического снадобья, он предложил каждому читателю задуматься: а в какой точке между Джекилом и Хайдом находишься ты?
Все это Стивенсон изложил не заумными фразами, а простым и ясным языком, без художественных изысков; стиль описания событий почти документален. В то же время он сумел отобразить саму атмосферу Лондона – города рационального и мистического одновременно: «Было уже около девяти часов утра, и город окутывал первый осенний туман. Небо было скрыто непроницаемым, шоколадного цвета пологом, но ветер гнал и кружил эти колышущиеся пары…»
В январе 1886 года на прилавках книжных магазинов появилась неброская книжечка в сто сорок девять страниц и поначалу не вызвала особого интереса. Но вот лондонская «Таймс» поместила хвалебную рецензию, и тираж разошелся мгновенно. Последовали новые издания в Англии и Америке. «Джекил и Хайд» сделали, наконец, Стивенсона знаменитым и успешным писателем.
Конечно, критики и на этот раз обратили внимание на некоторые недочеты в повести. Но автор уже не принимал их упреки близко к сердцу и только отшучивался:
– Публике нравится, когда книга любого жанра написана слегка небрежно; сделайте ее немного растянутой, немного вялой, немного туманной и бессвязной, и наша милая публика будет в восторге.
Стивенсон отчасти лукавил. Он никогда не писал небрежно, растянуто, вяло и бессвязно. Он неизменно обращался не к «милой публике», а к другу-читателю.
Хороший писатель всегда провидец. Время выявляет в лучших книгах новые смыслы. Сегодня вполне респектабельные господа вроде доктора Джекила изобрели множество снадобий, доставляющих человеку неописуемые удовольствия; их глотают, колют, вдыхают – и теряют человеческий облик. Ради них идут на самые страшные преступления. Эти препараты, как и в книге Стивенсона, – билет в один конец. Нет пока эликсира жизни, способного вернуть Хайда в человеческое состояние.
Восстать из бездны может только сам падший.
 

Сергей МАКЕЕВ