Украина: Один из взглядов (много букв)

Нам придется смириться с тем, что дату 22 июня 1941 года в бывших советских республиках будут оценивать по-разному. Академик НАН Украины, директор Института философии Мирослав Попович — об иллюзиях и парадоксах украинского национализма накануне и во время Великой Отечественной войны

Украинский философ и историк Мирослав Попович, автор объемного исследования "Красное столетие" (2005), не идеализирует националистов; однако он погружает последних в контекст мировой истории, делая их равноправными (хотя и не равносильными) игроками на политической сцене 1930-1940-х годов. Почти сенсационен вывод автора о том, что "красная и сине-желтая силы" еще в конце 1930-х с точки зрения народных масс были вполне совместимы: обе эти идеологии конкурировали между собой, оперируя подчас одними и теми же лозунгами. На Западной Украине советский опыт до 1939 года воспринимался лишь как один из возможных вариантов будущего: для одних — желанный, а для других — интересный теоретически; но вовсе не принципиально отрицательный. Автор также утверждает, что говорить о якобы патологической и генетической "ненависти" западноукраинцев к России и наоборот — антиисторично: эта ненависть имела конкретную причину и была реакцией на крайне жестокую и абсурдную советизацию после 1939 года. Однако этот негативизм и тогда, и позднее, утверждает Попович, не носил антирусский характер, а только антисоветский.




— С психологической точки зрения тем, кто оказался между двух империй — СССР и Германией, было действительно все равно, кто победит в большой войне?

— Нужно разделять психологическое состояние людей и ту реальную угрозу, которая имела объективное значение для всех стран. Например, психологически для западноукраинцев разгром Польши нацистской Германией в сентябре 1939 года был моментом надежд (ложных, как позднее оказалось). То, что было трагедией для Польши, на Западной Украине воспринималось как освобождение от национального и социального гнета. К советским войскам относились с недоверием, но все же как к освободителям. И когда обсуждался вопрос, входить в состав СССР или требовать независимости (даже при всей иллюзорности такой возможности в 1939 году), сознательное большинство жителей этих областей выбрало СССР. Режим, который за два года пребывания на территории Западной Украины скомпрометировал себя настолько, что в 1941-м уже немцев воспринимали как освободителей от советского ига.

На востоке Украины такой постановки вопроса: какой оккупант лучше? — не было. В реальности, прямо скажем, победа Германии над СССР была бы для Украины такой же трагедией, как и для России. И никакие позднейшие политические доводы не могут изменить моих детских воспоминаний. Я помню день, когда нас освободили красные, как их тогда называли: наши женщины целовали лошадей, на которых приехали красноармейцы. У нас до этого лошадей не видели, их всех в оккупацию уничтожили или забрали. А тут в город вошел отряд красноармейцев на лошадях. Дело происходило на Волыни, в городке Изяславль.


— Отношение к России на Западной Украине традиционно было негативным или же эта антипатия позднейшего происхождения, начиная с 1939 года?



— Я хочу подчеркнуть: на протяжении двух лет — с 1939-го по 1941-й — изменилось отношение не к России и русским, а к советской власти. Между прочим, понятия "русские" и "советские" стали синонимами уже позднее, в 1943-1944 годах. А если углубиться в историю, исходной позицией по отношению к России в Галиции, Закарпатье и Буковине была симпатия. Иван Франко вспоминал о народных песнях, в которых высказывалась симпатия к российским солдатам, входившим в Австро-Венгрию после подавления революции 1848 года. В Галиции среди интеллигенции всегда было мощное москвофильское лобби, которое ориентировалось на Русь как общую историческую праматерь, да и момент единоверства был очень важен. Потом, в ХХ веке, москвофильство сошло на нет и было вытеснено идеологией украинофильства, которое, впрочем, также не рассматривало Россию в качестве врага. Это можно назвать лишь сменой исторической оптики. Но даже после этого поворота такого ощущения родственности, как с Россией, не было ни по отношению к Польше, ни к Германии.

Традиции национализма, в том числе и радикального, оформились только в 1930-е годы. Это объясняется просто: национализм был эффективной политической идеей, поскольку западноукраинское население в Польше довольно сильно ущемлялось в правах: украинец не мог приобрести землю, занять государственный пост и так далее. Украинский национализм был естественной формой борьбы масс за свои права. Традиции национализма также сложились и в политической борьбе 1930-х годов, причем в напряженной борьбе между очень влиятельной коммунистической партией Западной Украины (которая была частью польской компартии) и националистами. Но польская компартия, а вместе с ней компартия Западной Украины усилиями самого Сталина была распущена в 1938 году, а большая часть ее членов репрессирована. Советский Союз, по сути, своими руками уничтожил западноукраинскую либеральную демократию. В результате на западной территории остались только глубоко законспирированные националисты, которые в отсутствии политических конкурентов оказались единственными властителями дум. Таким образом, советская власть своими руками создала благоприятную почву для укрепления национализма.

— То есть, если отбросить идеологические оценки, советское руководство допустило серьезный политический просчет на Западной Украине в 1930-е годы?




— Безусловно. История не любит сослагательного наклонения, но мы имеем право рассматривать ее как историю утерянных возможностей. С этой точки зрения Советы уничтожили всех тех, кто потенциально мог бы стать союзниками коммунистов в борьбе против фашистов. Это воспринималось не только как измена коммунистическим идеалам, но и удар по тем силам в Европе, которые сочувствовали Советам и поверили в сталинский поворот в 1935 году, поворот к Народному фронту.


— Что вызвало наибольшее ожесточение населения Западной Украины после присоединения к СССР, с 1939-го по 1941-й?

— Даже не масштабы репрессий. Но в первую очередь — сама антигуманная атмосфера и технология уравнивания, подстригания общества до состояния газона. Сажали ведь не за политику, а за банальное выражение недовольства или вслух высказанное удивление. Местные жители удивлялись тому, что советские чиновники и солдаты стоят в очередях и разметают бывшие польские промтоварные и продуктовые лавочки. По всему СССР тогда расползлись польские туфли — со стоптанными подошвами, почти оторванными подметками, но очень красивые; а также польские велосипеды. На Западной Украине не знали понятия "очередь": ее называли "хвост". За одно вслух высказанное удивление — "что вы, как нищие, хвостом стоите?" — могли посадить, а в июне 1941 года, перед отступлением все заключенные советских тюрем были расстреляны. Тут никаких провокаций немцам не нужно было устраивать — достаточно было просто открыть тюрьмы, как случилось во Львове, чтобы это послужило катализатором к последующим погромам.

— В конце июня 1941 года немцы вошли во Львов. Что было дальше?


— Украинские националисты надеялись на то, что Украину ждет судьба хорватских усташей, которым нацисты дали независимость, между прочим, националисты вместе с усташами в 1930-е годы вместе обучались в военных лагерях в Италии. Однако Украина подобной независимости не получила. И у националистов возникла идея, что если они сами провозгласят независимость, то немцы вынуждены будут ее признать. Немцы не ожидали такой наглости, и на первых порах некоторые военные даже поддержали националистов. Но эта гармония продолжалось недолго: Гитлер не мог дать Украине независимость, потому что это противоречило бы его теории о неполноценных славянских нациях. Представители националистов, в частности ОУН Мельника (мельниковцы), равно как и ОУН Бандеры, оказались в тюрьме, где и провели почти всю войну.

Делая ставку на Германию, националисты довольно наивно отождествляли ее с Австро-Венгрией времен Франца Иосифа, но действия Гитлера их быстро отрезвили. Им предоставлялась возможность только служить в рамках "шума", полицейских батальонов — тех, кто смотрит за порядком на территории, подчиненной Германии. Каких-либо других значительных событий, имевших значение для развития идеи автономии под немецким протекторатом, не произошло.


— Какое значение имела декларация о независимости Украины от 30 июня 1941 года? Это имело какое-то влияние на послевоенную и даже постсоветскую Украину?

— Можно сказать, что каждое провозглашение независимости Украины — а их в нашей истории было немало — получало какое-то эхо, имело отзвук в ее последующей истории. Но что касается 30 июня 1941 года, то сообщения об этом событии, например, до нашего городка даже не дошли. Другое дело, что у нас стихийно стали появляться какие-то местные комитеты спасения — у украинцев вообще развита способность к самоорганизации. Но они никак не были связаны с правительством Ярослава Стецько во Львове. Впрочем, нужно отметить, что, например, на востоке Украины во время оккупации не было даже начальных школ, а на территории генерал-губернаторства, в западных землях, существовали даже гимназии.






30 июня во Львове было собрано представительское собрание, было провозглашено восстановление украинского государства. Но реальный аппарат госвласти не был создан, и независимость поддержало лишь одно крыло националистов — ОУН Бандеры. Более же умеренные мельниковцы не приняли декларации, поскольку они, во-первых, считали, что это как раз обозлит немцев, и, во-вторых, за ней не стояла никакая административная сила. Парадокс в том, что зачатки украинской государственности, если уж говорить об идеологии, мировоззрении, формировались не в 1941-м, а позднее, в лесах и в ссылках.

— Чем одно крыло националистов отличалось от другого?

— Эти различия были мировоззренческими. Бандеровцы были вообще-то революционной партией, они были задуманы и осуществились как боевой отряд националистов — похоже на ирландскую ИРА. ОУН Мельника была более осторожна: они считались с реальным положением дел. Они делали ставку на мягкое встраивание в немецкий аппарат, на постепенное внедрение в органы власти, они рассчитывали захватить власть тогда, когда для этого сложится подходящая ситуация. Они считали, что такой момент неизбежно наступит — в результате взаимного ослабления Германии и СССР, когда они уничтожат друг друга.









Между прочим, преемник Мельника Олег Штуль, будучи в 1939 году студентом, написал весьма одобрительную статью, популярную среди студентов, предлагая брать пример с большевиков: он восхищался их безоглядностью в борьбе за свои цели, и это настроение разделялось большинством студенчества. Это еще раз к тому, как относились на западе Украины к советской власти до 1939 года.

Можно сказать, что ОУН Мельника была наиболее продуктивным национализмом, но их надежды оказались бесперспективными. Сама линия на сотрудничество с Германией не могла иметь успеха — немцы не могли сделать больше того, что они сделали. И даже во внутренней политической борьбе победили не мельниковцы, а бандеровцы.


— Действительно ли на территории оккупированной немцами Украине среди населения превалировало такое настроение, что, кто бы ни победил в войне, все равно "оба хуже"?..

— "Оба хуже" — такого в истории не бывает. Между прочим, в годы оккупации местное население имело возможность получить в полном объеме всю информацию о зверствах большевизма, и это чаще всего не было подтасовкой. Люди в оккупации жили, можно сказать, в атмосфере антисоветской агитации и пропаганды. Так, я помню, в местных газетах печатали и про Катынь, и про Винницу, и про голодомор. И, зная все это, люди делали все же сознательный выбор в пользу красных: шли в партизаны или в подпольщики.






Психологически тут разница была еще вот в чем. Советская Украина (восточная) по сути не была оккупированной территорией. Руководила местная элита, она занимала все посты, кроме самых высоких и еще карательных органов. Школы украинские были везде, были украинские вузы, украинский театр и т. д. А на территории Западной Украины советская власть осуществлялась именно в формате оккупационного режима, примерно до 1954-1956 годов, и так к ним и относились — как к мучителям и оккупантам. Именно из-за этого различия галичане и волыняки относились и к самим украинцам "из-за Збруча" с осторожностью и опасением. Я там проработал три года и хорошо знал диалекты, поэтому меня часто принимали за своего. Так вот: была огромная разница в том, как и о чем они говорили между собой и со всеми остальными. Такого оборонного, защитного типа солидарности я больше никогда и нигде не встречал. Но должен повторить: они были настроены антисоветски, но почти никогда — антироссийски.

Журнал "Огонёк", №24 (5183), 20.06.2011